Шеломов

Следующий далее текст предлагается издателям для печати и будет набиваться по мере наличия свободного времени неполными фрагментами из разных частей. Можно подписаться на книгу по себестоимости, когда она выйдет в печатном виде, для этого пришлите ваши контактные адреса. Также принимается спонсорская помощь, которая ускорит издание, позволив нанять набивщиков текста.

30/04/04 СПб Major

Б.И Шеломов

Детство и отрочество

1. Наш дом на Нарвском проспекте. Родные.

             Я родился в 1922 году в семье школьного преподавателя химии. Тогда в Ленинграде было голодно, и родственники, видя мамину беременность , посмеивались , до последнего момента уверяли Олю, что это у нее, наверно, живот просто от картошки раздуло (многие тогда пухли от голода). Роды принимал наш домашний врач Галанин. Он подарил маме свою книгу по уходу за детьми.
             Рос я хилым, астеничным, часто болел. Мама ждала девочку, наготовила всяких платьиц. Даже имя подготовила: Людмила. Какое-то время меня так и наряжали в эти платья, да и сходство моё с девочкой усугублялось нежным, как бы фарфоровым личиком и крупными светло-золотистыми локонами. И играть ко мне, к малышу, приводили только соседских девочек. Была у меня кукла, дореволюционная, шикарно сделанная, с закрывающими голубыми глазами. Говорила кукла так: “Ма-ма”.
             Жили мы на Нарвском проспекте, в доме 9, там где проспект изгибается в сторону Нарвских ворот. Улица была вымощена булыжниками, по которым изредка громыхали телеги. Попахивало конским навозом, но, в общем-то, воздух в те времена был чистым, не то – что теперь. Панель была сложена в два ряда из известняковых плит. После дождя от них пахло свежестью. Ворота дома были украшены двумя алебастровыми фигурами женщин, и по этой причине наш дом местные называли Дунькиным дворцом. Люди в нем жили простые, в основном, из рабочих.
             Двор был большой. Он делился на передний и задний. Передний – мощенный, а задний – заросший бурьяном, с беседкой. Любил я в теплый день лечь в траву и наблюдать за высоко над домами летающим аэропланом-бипланом. Он летал долго, медленно и с таким гудением – потрескиванием совершал круги: то скроется за крышами, то опять, как бы лениво, выплывает на небесный простор.

-------------------------------

*Авторский рисунок

             Как и все дворы того времени, наш двор был отгорожен от соседних почерневшими от времени высокими дощатыми заборами. Иногда южный забор сотрясался от гулких ударов камней: это был сигнал для “битвы”. Соседские мальчишки тотчас перелезали к нам, и затевалась драка. Ни я, ни мой старший брат Владимир, конечно, в этих драках участия не принимали... Впрочем, вспомнилось: Вове было лет 14. Он был здоровенный, сильный.На него на переднем дворе напали мальчишки. Он стал двоих крутить, как карусель, а мне сказал: “Боря, иди домой, я сейчас приду”. Мне было тогда 5 лет. А напали, конечно, “резиновские”: в доме 11 жили рабочие завода “Красный треугольник”. Про их детей наши так и говорили: “резиновская шпана”.
             В те времена у нас и понятия не имели о такой роскоши, как детские сады, пионерские лагеря, и в летнее время двор с самого утра бывал буквально заполнен разновозрастными детьми. То тут, то там затевались игры. Верховодили дети постарше. Иногда вспыхивали кратковременные ссоры, и тогда начиналась словесная дуэль: “Борис-барбарис" на ниточке повис!” —“Зинка-корзинка, сзади барабан—по всем городам!” —“Галка-крестница, тебе ровесница, окрестила—в помойную яму опустила”. (Дразнилок было множество, и они были подлиннее: я их забыл.) Дети без опаски выбегали на улицу (в 6-7-летнем возрасте - и я вместе с ними, хотя и побаивался: а вдруг мама узнает), носились вокруг дворника Ивана Филипповича, поливавшего улицу из шланга, кричали: “Дядя Ваня, оболей! Дядя Ваня, оболей!” Тот неожиданно опускал на них шипящую струю, поднимался визг. “Айда на пустырь!”- и, перебежав дорогу, дети продолжали игры на противоположном пустыре. Там, на горушке, стоял заброшенный дом, в нем играли в прятки, в “бабушка продай уголок”.
             А то, бывало, на передний двор приходили: точильщик ножей; татарин-старьевщик , кричавший: “Костей, тряпок! Бутылок, банок!”; частушечник, бивший в такт пронзительному пению ложкой по кастрюле; фокусник-шпагоглотатель; шарманщик с попугаем. Попугай вытаскивал своим клювом-закорючкой пакетики со “счастьем”. (Мне однажды попалось колечко.) Открывались окна, и летели завернутые в бумажки монеты. Дети подбирали их и несли шарманщику.
             Но вот из магазина идет мама. Вспотевший и уставший от бесни, подбегаю к ней-и она отламывает для меня горбушку хлеба, душистого, теплого... До чего вкусно! А дома я на хлеб бы и не посмотрел: аппетит у меня был прескверный.
             После обеда, завершив домашние дела, во двор выходили пожилые женщины, старушки, выпускали из сараев кур, садились на скамейки и заводили беседы, приглядывая за маленькими детьми, возившимися в песочнице. Еще позже появлялись мужчины. От некоторых пахло куревом и винным перегаром. Одни устраивались играть в домино и карты, другие забирались в дальнюю беседку. Оттуда звучали гитара, гармошка, пьяные песни. Меня уводили домой.
             А когда наступал летний вечер, в открытые окна - городских комаров тогда еще не было - лились тишина, запах берез и благовест соседней церкви.
             Ко времени моего рождения мама уже не работала воспитательницей в приюте на Старопетергофском проспекте. Помню ее рассказы об этой работе: как ловили вора, который в поисках съестного шарил по детским шкафчикам (это была одна из уборщиц), как мама спасала тонувшую девочку Варю. Купались на берегу Лоцмановского острова. Мама была с мальчиками, а девочки - в стороне. Вдруг одна из них бежит и кричит: “Варя Блюдцева тонет! Варя Блюдцева тонет!” Мама - туда и, как есть, во всей одежде, в длинной юбке, бросилась в воду, вытащила Варю за волосы и откачала ее. Рассказ повторялся неоднократно, у мамы была привычка говорить скороговоркой, и мне слышалось - “верблюдцева”.
             Я помню маму “домашней хозяйкой” (позже ей, правда, пришлось один год поработать педагогом). Ей, выросшей в семье, где были и няня, и прислуга, трудно было хозяйничать одной, убирать 47-метровую квартиру (плюс кухня, прихожая и длинный коридор), обстирывать и кормить семью из 4-х человек (из которых трое - “ мужики”). Ванной комнаты не было, на кухне все грелось на дровяной плите и на керосинке (примусов мама боялась). Конечно, никаких холодильников и стиральных машин тогда не было. Не было и крана горячей воды . Велась безнадежная борьба с крысами, мышами, блохами и молью (клопов и тараканов тогда мы еще не знали. Из насекомых помню еще множество пауков, мух, мокриц, вертлявых треххвостых чешуйниц, а также удивительную тварь - книжного скорпиона). Мама была напугана голодовкой и держала в шкафах и сундуках изрядные запасы муки, макарон, круп, сахарного песку, галет и сухарей. Там тоже, конечно, заводились свои насекомые-нахлебники.
             Папа - в школе, Вова - тоже, я играю на полу в гостиной со своими игрушками. А мама - рядом, в кухне, стирает. И я слышу, как она сперва тихо, потом все громче начинает разговаривать сама с собой. Слова ее грустные и жутковатые: “ Мама, возьми меня к себе!”...
             Когда мы оставались вечером вдвоем с мамой, она брала книгу и, прижав меня к себе, под свой серый плед с кисточками, читала вслух. В комнате было прохладно (печку топил только папа), но мне было тепло и уютно. И очень интересно было наблюдать снизу за кончиком маминого носа: от выразительного чтения он шевелился. Мама читала очень образно, увлекательно.
             Летом мама брала книги и выходила во двор. Там, у дровяного сарая, сидели на скамейке женщины: “Дети! Ольга Николаевна идет, бегите к ней!” Мама садилась на травяной бугорок под березу. Дети, и я вместе с ними, рассаживались вокруг нее, и она читала нам сказки. Как сейчас, вижу эту картину: в свете вечернего солнца сияют, по-радужному переливаются ее подколотые пушистые темнорусые волосы, длинная темнозеленая юбка, белая шелковая кофточка с оборочками и кружевами, высокие зашнурованные сапожки. И кругом, по склону бугорка - завороженные детские глаза. Читала она “в лицах”.
             А то затеет хоровод с песнями, подвижные игры. Обычно она уводила нас в соседний сад дома №7, в “ ясли”: там была чистая трава и никто не мешал. Там была и вышеупомянутая береза на бугорке. И на заднем дворе, и в “яслях” было полно цветов, мы собирали их, плели венки (тогда еще и лекарственная ромашка росла: хорошо помню ее вытянутые цветоложа и загнутые книзу короткие лепестки. Называли мы ее почему-то собачьей).
             Красное вечернее солнце ярко отражалось от окон нашего дома. Казалось, что дом живой, что окна - его глаза и что дом задумчиво смотрит вдаль, за заборы. Пора было идти домой. Но детям хотелось играть, и мама уступала, затевалась последняя игра - “ горелки”. Мне нравился тот момент, когда все хором кричали : “Глянь на небо, птички летят, колокольчики звенят!” И птички, и колокольчики мне действительно мерещились в свете заходящего солнца. И лишь раздавалось: “Раз- два- три, беги”, я во весь дух несся, чтобы схватить руку Тамары, пока не успел догнать нас ведущий. Да, тогда моим кумиром была Тамара Сахманова. Я старался всюду быть поближе к ней. Она была на год старше и опекала меня. Помню ее среди лужайки добрую, красивую, улыбающуюся, в венке из ромашек. В те годы я помню ее во сне царевной. То, что я опишу, и на сон-то не похоже, настолько все видится красочным, во многих подробностях... Меня привели в старинное красивое здание. Большие окна, широкая лестница из зеленоватого камня, да и все кругом - под цвет морской волны. На лестнице и рядом с ней играют дети. Подошел высокий мальчик с черными кудрями и умными глазами и повел меня в соседнее помещение. В коридорчике женщина, смотревшаяся в зеркало, нагнулась ко мне и сказала что-то ласковое. А дальше - большой зал. Там восседал на возвышении кто-то очень важный, наверно, царь.
             Он поговорил со мной и подвел к Тамаре. На ней была надета небольшая золотая корона. Тамара взяла меня за руку и повела показывать дворец. Помнятся почтенные старички и старушки, сидевшие вдоль разукрашенных стен, они приветливо кивали нам...
             Мама занималась с детьми дома. Репетиторствовала и, кажется, бесплатно. Это были мальчики. Они жили на нашей лестнице. Пока они решали задачи, мама тоже давала мне задачку из Евтушевского или Малинина-Буренина. Все про купцов да резервуары. Мне было тогда 6 или 7 лет, и я относился к этому, как к игре, решал с удовольствием. Мама не настаивала, она говорила: “Хочешь порешать вместе с мальчиками?” Полюбил я математику на всю жизнь. А потом детям разрешалось поиграть со мной. Приглашался Вова. Он играл на рояле, мы маршировали, затем пели песни. Играли еще и в кубики (у нас были прекрасные дореволюционные каменные наборы).
             Мама учила соседских женщин грамоте. Приходила бывшая Вовина нянька дворничиха Васса Кузьминична Кошина - бабушка Васса. Она никак не могла запомнить букву “ Ы”. Как-то раз, когда она сидела и мучилась, вспоминая эту букву, мама замахнулась на нее букварем (это был, конечно, шутливый педагогический прием, и от испуга бабушка Васса вспомнила: “Ы-ы-ы!”. Но так как она была тучная, да еще напряглась, сиденье стула под ней провалилось, и ее было потом трудно вытаскивать.
             В 6 лет мама начала учить меня играть на рояле. Один год водила к своей двоюродной тетке Маргарите Эмильевне Людвиг (немке) на Дровяную улицу. Та учила меня по Лютшу (вначале целые ноты, потом половинные, потом четверти и т.д.) и все ставила в пример мне какую-то расфуфыренную девочку. Потом учил Вова. Он был старше меня на 9 лет. Играл он очень прилично, увлекался Рахманиновым, Прокофьевым, Дебюсси, Мясковским. Методы его были своеобразные. Во время моей игры он становился сзади с резиновой клизмочкой (она была куплена для котенка, страдавшего запором), и если я ошибался, пускал струю холодной воды мне за шиворот. Может кто бы и заплакал от такой “казни”, но я - нет, я брата очень любил и все терпел. Часто играли в 4 руки, и брат не позволял мне поправляться, требовал в случае заминки “ловить” его. Он научил меня читать с листа.
             Было время, когда я был в музыкальных занятиях предоставлен самому себе: мама засекала время: “Вот сейчас 12 – до двух поиграй”, и уходила на кухню. А я, чтобы заполнить это время, брал с этажерки ноты, в основном, оперные клавиры, и играл их подряд. Позже, в армии, помнится, посчастливилось как-то раз сесть за рояль – так из-под пальцев и понеслось попурри из “Мадемуазель Нитуш” Эрве (почему именно это попурри ?..)
             С папой мама часто разговаривала по-французски. Видимо, чтобы я не понимал. (Кажется, мама иногда ревновала папу к школьным учительницам, но может я и ошибаюсь.) Когда я пошел в школу, маме пришлось изучать и немецкий, чтобы помочь мне. Учила меня так: “Как – книга?”- Молчу. Она в шутку, сделав сердитые глаза и поджав губы, замахивается учебником... “Дас бух, дас бух!” - тут же тороплюсь вспомнить я. Мнемоника использовалась во-всю. Наверху – обен: там, выше этажами, живут оба моих приятеля и т. п.
             Когда маме пришлось поработать в школе (на Курляндской улице), мне было 9 или 10 лет. В большую перемену собирала она освободившихся от завтрака детей и устраивала в рекреационном зале хороводы, игры, танцы. Мне она давала написанные от руки ноты, и я аккомпанировал ей. Было, видимо, ей нелегко, так как детей набивалось битком, стоял шум. Но голос у нее был звонкий, все она делала быстро, темпераментно, и у нас получалось. Правда, дети лезли на рояль смотреть, как я играю, клавиши были попорчены. Я колотил и сбивал в кровь пальцы. Но все равно было интересно.
             Когда к нам домой приходили поиграть девочки (после Тамары лучшей моей приятельницей стала Клавдя Кузнецова из 31-го номера, потом Ляля, Зина ), я очень “заводился”, и мама, чтобы успокоить, звала всех к роялю, и мы пели песни. Вот не могу вспомнить автора музыкальных сказок: был такой сборник с картинками, там – “Репка”, “Из-за леса, из-за гор”, “Кот, петух и лиса”, “Цапля и журавль”, “Красная шапочка”, “О мертвой царевне и 7 богатырях”. Мне очень нравилось петь. Пели также русские народные песни. А когда аккомпанировал Вова, то пели революционные песни и песни гражданской войны, всякие современные, по тем временам, а также песни Прокофьева.
             Папа тоже иногда участвовал в домашнем музицировании. Он когда-то, в армейские годы, еще до революции, играл в великорусском оркестре, и у него сохранилась теноровая домра. До сих пор слышу Андреевский вальс “Фавн” с вовиным сопровождением. Папа преподавал в школе химию. В старших классах я учился у него. (У него учился и Вова, училась и наша двоюродная сестра Ира Петрова и тасина сестра Полина.) В спальне у окна стоял папин преферансный столик, справа на нем всегда лежала стопка книг, спереди – чернильница, а внутри – табачное хозяйство. Папа сам набивал гильзы. Курил он много. Я любил играть с ним в солдатики, в путешественники, строить карточные домики.
             Папу любили в школе его коллеги. У нас часто собирались его друзья. Велись оживленные разговоры, споры. Выпивали по рюмочке-другой. На столе бывало много закусок. Всегда был и свекольный винегрет, и картошка с луком и копченой треской. Папа шутил, острил, рассказывал анекдоты и при этом закручивал кончик уса себе в рот. В школе его звали дядей Ваней. Иногда он устраивал дома вечера занимательной химии. Нарядившись чародеем-алхимиком, показывал фокусы. Вот он поднимает, как бы изрекая заклинания, руки над столом, незаметно капает из пипетки азотной кислотой – и вдруг до потолка взметается вспышка огня от бертолетовой соли. А тут из угла стола тем временем начинает выползать и виться бесконечная вонючая змея. На выступе печки загорались цветные огни, обновлялись иконы, вода превращалась в вино, на стене появлялись фосфорисцирующие рожицы и так далее.
             А в школе во время урока он подходил к вытяжному шкафу и курил. Вел уроки он интересно, хотя в классе и стоял шумок. Я посещал у него занятия химического кружка. Школа была богата реактивами, химической посудой, и мы делали много всякого любопытного.
             Летом папа любил ловить рыбу, но меня он к этому так и не приохотил. Зато я с удовольствием ходил вместе с ним за грибами.

2. Самые ранние воспоминания (до 4-х лет)

             Мне 1.5 или 2 года. Мы не у нас дома, скорей всего у тети Маруси, потому что гладкий пол, на нем световое пятно от абажура. Моя голова на полу, и я смотрю на кубик (картинка). А дальше – не то кот, не то молодая такса. Животное сидит и глядит на меня, странно похожее формой на кубик. Оно словно зовет меня: отходит, снова садится и оборачивается ко мне. Затем скрывается в темноте. А дальше - уже в полудреме слышу мамино пение: ”…. во сыром тёмном бору лис лисичку будит”. Ах, это была лисичка. Вечереет. Бабушка Васса ведет меня от Нарвской площади по Старопетерговскому проспекта (тогда он назывался проспектом Юных пролетариев). Сзади – огромные Нарвские ворота.
             Неприятный визг трамвая на поворотной петле. В домах иногда зажигают тусклый свет: вижу на подоконнике первого этажа керосиновую лампу. Тени людей на потолке.
             Помню гудки заводов: Ленин умер. И в том же году – наводнение. Меня несли на ручках домой, прикрывая лицо от ветра башлыком, и я видел, как Анна Павловна Яковлева, которая жила выше этажом (мы – во 2-м, а она – в 3-м), гнала из сарая домой своих кур. С нижнего этажа к нам нанесли вещей, а после наводнения мыли нам полы. В гостиной составили в одно место все мягкие кресла и стулья, и я лазал по ним. А в гулком коридоре и в прихожей стоял шум ведер, воды, шлепающих мокрых тряпок и говор незнакомых женщин, подвязавших волосы платками и подоткнувших юбки.
             Я на плечах у Вовы. Идем по Невскому проспекту (тогда – проспект 25 Октября). Выглянуло солнце и осветило множество разноцветных, блестящих от сырости зонтиков. Но эта же картина представилась и во сне, только дома были странные, как гигантские керосинки, а зонтики – на невероятно длинных тростях.
             Мне 3 года. Мы в гостях у папиной сослуживицы Валентины Павловны Цариковской (вела в школе естествознание). Жили они всей семьей тогда прямо в школе, занимая два соседних классных помещения, на Курляндской улице. Вова дружил со старшей дочкой Ирой, а я – с Юриком. Во время уроков в нашем распоряжении был весь школьный коридор. Михаил Куприянович (тоже педагог, вел литературу) сделал для Юрика большой паровоз с вагонеткой, и мы возили его по коридору, катались на трехколесном велосипеде, качались на коне-качалке. Помню, сидел я на коне, Юра же пытался пристроиться сзади, но я спихнул его, и он заплакал. Разговор при этом моей мамы с Валентиной Павловной, сидевших тут же на диване: Боря постарше, ему три года, а Юрику еще только полтора.
             День моего рождения. Я вдруг радостно осознал, что мне 4 года. Вбегаю в полутемную спальню, с лету бросаюсь спиной на папину кровать и, подбрасывая себя, как мячик, воодушевленно декламирую: “Мне 4 года! Мне 4 года!”
             В нашу церковь ходили с мамой часто. Любил слушать пение, нравились светлые лучи в легком ароматном дымке, взор отдыхал в высоком куполе, где, как мне казалось, летали ангелы. Особенно нравилось причащение. Помню, стоим в очереди к священнику. Рядом заплакал ребенок. Я на руках у тети Маруси – маминой сестры. Я громко говорю: “Не плачь, дитя, “вкуня” будет!” Я уже был искушен в этих делах и знал, что угостят с золоченой ложки подогретым кагором.
             Дача на Сиверской. Помнятся многие подробности. Это был 1925 год, и мне еще не исполнилось 4-х лет! Помню, как ехали туда. У нас за стеной жил Кривенко, у которого не было руки, но зато была своя лошадь. Этот Кривенко спьяна нередко бил ребенка, слышен был рев, да и сами удары тоже, и мама колотила в стену, чтобы перестали. Кривенко всегда нам помогал перевозить вещи на Варшавский вокзал. И я, конечно, сидел на телеге среди увязанных сундуков и корзин. А Кривенко и папа шли сбоку: ехали сперва к Нарвским воротам, а затем уж по Ново-Сивковской к вокзалу. Состав с пыхтящим паровозом (труба высокая, к середине расширяющаяся, все красиво, красная краска, надраенная медь) ожидает под стеклянными сводами. Удары в колокол, шип паров, буксовка больших колес – медленно тронулись...А запах! Он меня всегда волновал.
             На станции Сиверской папа договаривался с извозчиком., вещи из багажной камеры перегружали на телегу и ехали за 7 верст в Ново-Сиверскую. Через мост электростанции в гору, по Белогорскому шоссе мимо мызы Елисеева, по Финскому мосту в Финский конец, к Хюнневу Ивану.
             А там во дворе его сыновья строгают доски. Запах от стружек – замечательный. Слепой дед. Все время сидит дома и выстругивает для детей игрушки. Подарил мне деревянный кинжальчик. Девочка – ровесница – моя подруга. По-русски не понимает. Зову ее Тулетанне ( “иди сюда”). Она как-то угостила меня сушкой.
             Купали меня в мелком месте реки Оредеж, под горой. Вот сижу в воде у самого берега, вода теплая-теплая. Солнышко. Мама и папа рядом на берегу. И вдруг я озорничаю, резко наклоняюсь и окунаю голову. Мама и папа встревожились, а я смеюсь: “Попил водички!”
             Ходили по лесным дорожкам. Я все просился на ручки, меня не брали. Тогда я топнул ногой по луже и, в сознании своей полной правоты, обернулся к маме: “Ножки промочил – на меня на ручки!”
             Тут же снимали дачу Успенские. У них всегда было весело, шумно, много молодежи. Я играл с Димой (он на год младше). Рассматривал картинки в его детских книжках (помнится Мойдодыр). Осенью в Ленинграде. Озорую и капризничаю. Мама меня наказывает, плача. Я закатываю истерику, бьюсь об пол, а папа и мама сидят на диване и грустно смотрят на меня. Я на секунду перестаю визжать, гляжу, какое произвожу на них впечатление – и опять визжу, изгибаюсь.
             Мама держит передо мной горшочек, ей некогда, на кухне что-то подгорает, ворчит: “Ну, расфонтанился!..” Я, не дав застегнуть штанишки, вырываюсь, бегаю, приплясывая, и озорно пою на вовин полечный мотив:

( Ноты)

Пись-ка, пись-ка, пе-ре-ве-ре-весь-ка

Рас-фон-та-ни-лась сов-сем.

Как пук-ну на весь дом –

От ме-ня все ку-выр-ком!

(Надо учесть, что “р” я не произносил до 6 лет.)

Мама бегает за мной с тряпкой. Поймала, смеется и плачет и шлепает по голой попке. Поставила в угол у печки, заторопилась на кухню. А я – пою то же самое, аккомпанируя себе печной дверцей. Обиженный, назло маме.
Сочиняю, скользя одним пальцем по клавишам с черных на белые:

(Ноты)

Показываю Вове: “Сначала – весело, а потом – грустно.”

У Вовы были дворовые приятели: Миша Тимонин и Костя Кудрявцев. Они любили мою маму и приходили просто побыть с ней. Играли со мной. Миша приносил самодельные деревянные молотки с длинными ручками (наверно, от какой-нибудь школьной самодеятельной постановки), и я, положив молоток на плечо, маршировал с ним под вовин марш “Мы кузнецы”.
Вова устраивал вместе со мной джаз-банд. Играл на рояле “Мы кузнецы” и еще что-то, кажется, марш Тома Сойера из ТЮЗовской постановки

(Ноты),

а я трещал бамбуковой тросточкой по гофрам печки, другой же рукой хлопал печной дверцей, затем переходил на медные чашки весов и витые ручки чугунных утюгов.
             Громко пел “Как родная меня мать провожала”. Когда приходили гости, выступал обязательно. Маршировал под песню “Мы Красна кавале-рия, и про нас...
             Вова играл танцы, гости танцевали. Бывал у нас преподаватель литературы Василий Алексеевич Ершов. Он был охотником, фотографом и, кроме того, играл на скипке. Он играл под вовино сопровождение популярные мелодии из классиков.
             Рождественская елка. Покупали ее до потолка (3м 15см), украшали массой игрушек, бусами, зажигали свечки. Елка – прямо из леса. Пахла!.. Приглашали детей из дома с родителями. Мы с нетерпением ждали за дверями из столовой в гостиную. Вовин марш! Мы вбегаем – под елкой для каждого подарки. Самым ценным подарком для меня была книжка. Тогда это было еще редкость, помню каждую. Пели, конечно, “В лесу родилась елочка”, потом демонстрировали, кто что подготовил. Я читал стихи. Пожалуй, это было попозднее, лет в 6-7... И танцевать мама нас учила позже (польку, краковяк, падеспань, падекатр).
             Успенские – три папиных сестры: Мария Васильевна, жена Ив. Ив., брата писателя Глеба Ив., Анна Васильевна, учительница, и Александра Васильевна – жили при Гознаке, на Рижском пр. д. 3. Чтобы поскорее попасть к ним, мы проходили через корпуса полуподвальными коридорами. Они были темные, сырые, пахли уборной. Но мне нравилось там: все так таинственно. Какие-то еле видные люди, странные дровяные кладовки с дверями, зарешеченными наклонными планками, гулкие шаги по известняковым плитам, повороты...
             Помнится, как меня везли от Успенских поздним зимним вечером домой на санках. Я был закутан основательно и лежал вверх лицом. Скрипел снег под вовиными шагами, чужая жизнь виднелась в окнах проплывающих мимо домов, звезды на небе , тишина. Тогда транспорта было мало.
             Часто оставляли меня у бабушки Вассы (кв. 31). Она кряхтела и мазала ноги чем-то с камфорным запахом. Позволяли мне копаться в часах, развинчивать их. Садился вместе с ними ужинать. Иван Филиппович угощал меня пивом, только не велел маме говорить. А потом укладывали в прохладную чистую кровать.
             Бывал я и в другой квартире ( № 40 ), у тети Тони, которая любила маму и часто ей помогала. Тишина, тиканье старинных настенных часов с кукушкой, опрятность. Бутылка с ловко устроенным внутри парусным корабликом. Стена “резиновского” дома за окном. И в других квартирах бывал. Всюду все чисто, прибрано, минимум вещей, не то, что у нас...
             Мама научила меня молиться. Перед сном, раздевшись и залезши на кровать, я вставал на коленки, крестился на икону в углу и громко читал две молитвы: “Отче наш” и “Богородицу”, а потом добавлял от себя просьбы о здоровье папы, мамы и Вовы. Со временем папа изъял иконы (нельзя: к нам приходили разные люди из школы), а мне было предложено молиться не крестясь и мысленно. И я проделывал это перед сном несколько лет.
             К Вове приходил его друг Славик Лассан (из кв.4 ). Он сажал меня на колени и рассказывал всякие “безбожные” истории (одна из них – про боженьку, который бьется попкой о небо и не может попасть обратно к себе домой, и еще многое в таком же роде). И все это при маме, которая укоряла его за это. А Славик хохотал.
             Славик был большим любителем музыки и любил слушать Вову. Они играли в пинг-понг (настольный теннис), а я ползал по полу и поднимал целлулоидовый шарик. Они вместе много мастерили. Помню стробоскопы дисковый и цилиндрический, волшебный фонарь, подзорную трубу, первый вовин самодельный фотоаппарат, эпидиаскоп, телефон к Лассанам – проводку сделали снаружи дома, прибор для записи на патефонные пластинки – эти пластинки, тонкие, из рентгеновского целлулоида, покрытого слоем грушевой эссенции, сохранились у Лассан до сих пор, затем – детекторный радиоприемник (меня было не оторвать от наушников) и многое другое. Да вот еще: на стене в гостиной висел вовиного изготовления план квартиры. Видимо, чтобы новые гости сами находили уборную.
             Вова учился музыке сперва у Платона Платоновича Исадского (брата одного из педагогов в папиной школе, Всеволода Платоновича). Играл бетховенские сонаты, Шопена, Аренского. Я в это время возился на полу с кубиками, залезал под рояль ( “Беккер” с нижним строем, сейчас он на Сиверской, продан Ирине Петровне, жене Авринского, врача). Мне нравилось быть пронизанным насквозь колокольным дрожанием басовых струн. Потом Вова учился у Надежды Христофоровны Боголюбовой (дальней родственницы Глеба Ивановича Успенского), изучал у нее также и гармонию. Он занимался много, самозабвенно, часто покупал ноты. Отдельные опусы Прокофьева он сплел в папку и поставил на ней три восклицательных знака:

С. ПРОКОФЬЕВ !!!

             Вова часто гулял со мной. Водил меня в Екатерингоф, по близлежащим улицам. По дороге фантазировал. Идем мы по улице Степана Разина (там, где пивной завод и попахивает ячменным солодом). За забором мяукает кошка. “Это волшебная улица”, - говорит Вова, и мне уже кажется, что это не кошка, а какой-то сказочный зверь. На Сиверской пошли за три болотца (есть там недалеко от дач такое бугристое место). Встретили нашего знакомого врача Павла Васильевича Галанина (я упоминал его раньше). Сидит на пеньке, отдыхает, наблюдает за природой. Идем дальше – опять перешли болотце и -... опять Павел Васильевич сидит на пеньке. Видимо, мы сделали нечаянно – а может и не нечаянно! – петлю. Ну конечно, болотца эти стали теперь называться волшебными!
             Вова показывал разные фокусы. Привязывал к люстре на нитке гирю (картинка), снизу подкладывал на подпорку в виде рычажка линейку с кубиками на одном из концов, а другой конец устанавливал под гирей. Пропитывал керосином еще одну нитку, наклонно тянущуюся от первой, поджигал ее, хватал меня: “Ложись, сейчас будет взрыв!” Огонь подбегал к натянутой нитке, гиря падала на линейку, кубики подлетали в воздух.
             Или подвешивал корзинку в дверях и, держа конец длинной веревки, прятался. Я шел в комнату, ничего не подозревая, и вдруг сверху на меня опускалась корзинка и накрывала голову. Стоя в прихожей за створкой двери, высовывал валенки сверху, а голову – снизу, и было похоже, что он стоит вверх ногами.
             На кухне, когда мылся, как бы невначай прижимал меня к двери задом или зажимал пальцем водопроводный кран, и фонтан брызг окатывал меня с ног до головы.
             Вечером жарко натапливали кухню, большую ванну ставили на стулья и мыли меня. Вова, чтобы я не плакал, устаивал с помощью клизмы фонтан. Помыв, папа и мама вытирали меня. Папа заворачивал меня с головой в простыню, брал на руки и нес через темные прохладные комнаты в спальню, на кровать. Но нес не прямо, а кружа. По дороге я должен был отгадывать, в какой комнате мы находимся

(Авторский рисунок – план квартиры)

             Ложился я в мамину кровать. Сбоку стояла моя детская кроватка, куда мама сваливала неглаженное белье. Я любил просовывать туда руку и, копаясь пальцами в тряпках, воображать, будто странствую по подземным пещерам и переходам. Так и засыпал и уже во сне продолжал странствовать. Видел я, будто это канифолевая гора, в которой я со своими друзьями продолбил дворец. Я – главный, я – принц. Зову всех на охоту. И вот мы мчимся по утренним полям на конях, кругом высокая трава в росе. Я – впереди. Солнце еще не взошло, но уже достаточно светло. Прекрасное чувство, что я не один, что за мной – верные друзья...
             Утром я не мог открыть слипшиеся глаза, мама растворяла борную кислоту и промывала мне веки. Она ласкала меня, называла самыми нежными словами, вроде: “Ах , ты моя сладость, ах, ты, моя гадость! Доченька моя!.. Хочешь, снесу тебя к Вове?” И переносила к только что проснувшемуся и сладко потягивающемуся брату (он спал в средней комнате). Начиналась возня – и борьба, и ласка. В конце концов я оказывался под подушкой и задыхался под тяжестью навалившегося сверху Вовы. Но вот он превращался в капитана, а я в кочегара. Под подушку просовывалась труба из старого чертежа, и громоподобный голос командовал : “Впереди показалась скала. Сейчас мы наткнемся на нее”. Следовал толчок, удар по подушке, после чего брат “спасал” меня, вытаскивая из-под одеяла.
             Обмен визитами был частым явлением в те годы, когда еще не было великого разлучателя – телевизора. Успенские встречали нас шумно, приветливо. Меня раздевали, и я бежал в огромную кухню, где на линолеуме уже возился с детским автомобилем Дима. Я беру коляску, которую смастерил для внука дядя Ваня, и мы с гудением и бибиканием начинаем кататься по всем комнатам. Врываемся в гостиную. Там дребезжит старинный рояль, в углу потрескивает дровами кафельная печь, на полу лежит распластанная медвежья шкура с оскаленной пастью, а на диванах расположились гости, знакомые и не знакомые мне. Нам с Димой хочется, чтобы на нас обратили внимание, и мы наезжаем на ноги тетушек, лазаем под диванами, пока нас не выпроваживают. Тетя Шура ведет нас через кухню в умывальник, моет нам руки и направляет в столовую, где за большим дубовым столом, заставленным винегретами, грибами, пирогами, винами, весело ожидают ужина гости. В одном конце стола мужчины обсели достопочтенного Ивана Ивановича, который с замечательной мимикой рассказывает анекдоты. Посередине расположилась молодежь: мой брат, двоюродные сестры Ира, Лиля, Надя, Лида, Настуся и др. Здесь оживленный разговор, смех. А в другом конце сидят почтенные старушки. Они ведут мирно-бытовые разговоры, любезно улыбаются. Моя мама слушает, а сама неспокойно поглядывает на папу, как бы не выпил лишнего.
             Нас, ребят, сажают за отдельный столик. Вместо вина наливают в стопки напиток из китайского гриба.
             А за окном – полночь. Вот гулко пробежал последний трамвай и ослепительно сверкнул на повороте. Поздно расходятся гости, и меня сонного приносят домой. В другой раз мы – у тети Маруси Ивановской, маминой сестры. Она спрашивает о моем здоровье, дает ряд советов. У нее в аптечке уже припасены разные лекарства, бывает – поставит и градусник. Комната вся в иконах, а в углу сияет рождественская елка. Немногочисленные гости – в основном, церковные прихожане – в соседней комнатушке, откуда доносятся звуки рояля. Это Вова и его ровесница Ниночка, тети марусина дочка, играют в четыре руки. Вот выходит дядя Петя в черном одеянии. Он снимает с шеи серебряный крест и дает его мне поцеловать, после чего целует меня в лоб. Он очень веселый и умный, и мне нравится, когда он берет меня на руки и беседует про мое житье-бытье.
             В отдельной комнате живет его брат Арсений Никандрович. Это глухой сухонький человек со впалыми щеками и живыми глазами. Он сидит за письменным столом с трубкой в зубах и пишет. В комнате полумрак. Из-под стола, потягиваясь и стуча по паркету когтями, семенит ко мне такса. Арсик – любимая собака Арсения Никандровича. Дядя Арся не замечает меня до тех пор, пока я не влезаю рядом с ним на кресло. Тогда он с таинственной улыбкой достает из стола груду проволочных головоломок. Тут надо и смычок из луны вытащить, и кольцо с весов снять, и пружины разъединить. Увлеченный забавой, я забываю все на свете. И каждый раз у дяди Арси в запасе новые забавы: пифагорова головоломка, где надо из различной формы угольничков сложить какую-нибудь фигурку, стереоскоп с набором стереоскопических фотографий, мартышка, надевающаяся на руку, как перчатка. И такой притягательный запах бензиновой зажигалки...
             Ужин. На столе огромный крендель. Тетя Маруся замечательно готовит. Иногда в праздничные дни она с утра приходила к маме помогать ей в стряпне… За столом – прихожанки. Карлица тетя Вера еле видна из-за стола. Я очень боюсь ее. У нее огромная голова, водянистые глаза без бровей. Она имеет привычку щекотать меня, приговаривая: “У-у, забодаю, забодаю.” Глаша, тихая девушка с большой бородавкой на щеке, из любви к семье священника выполняющая роль домашней прислуги. И еще ряд набожных женщин: фельдшерица Евгения Кирилловна с простуженным голосом, тучная Надежда Львовна, Марья Митрофановна, Аннушка с дочкой Соней и др.
             Я уже писал, что не всегда родители брали меня с собой в гости, а оставляли у Кашиных в 31-м номере. Здесь я подружился с девочкой из соседней квартиры Клавдей (ее я тоже упоминал). Золотокудрая, в шерстяной косынке на плечах, в валенках, важно приходила она, загадочно улыбаясь. Играли мы в “дочки-матери”, увлекательную игру, где детская фантазия превращала стулья во дворцы. Играли в прятки, пятнашки, а когда уставали бегать, садились за стол и рисовали цветными карандашами, показывая друг другу свое художество.
             Родители поддерживали эту дружбу. Мы всюду были вместе. Дома с волнением ждал я, когда она постучится в дверь. Тут же вытаскивалась корзинка с деревянными кубиками, и мы ползали по полу, строя дворцы. Утомленные играми, мы садились в темной комнате на диван, я клал голову на колени Клавде, и она, перебирая мои кудри, что-то тихо рассказывала.
             Описываемые годы – это НЭП. Частные лавочки, торговцы. “Вова, сбегай к Пете, купи того-то и того-то”. А Петя – это владелец лавочки в соседнем “резиновском” доме. Я его помню: молодой, рыжий, веснушчатый парень. Небольшой магазинчик был битком набит всякими товарами (Потом там был ПЕПО, потом – ЛСПО…). Мелкими торговцами-лоточниками были и далекие папины родственники Баевские: Татьяна Васильевна и Иван Семенович (Татьяна Васильевна была крестной матерью папы). Мы часто ездили к ним, они жили на берегу Невы недалеко от Александро-Невской лавры.
             Это были тихие добрые старички. Тетя Таня – приземистая седая старушка с платком внакидку, дядя Ваня – волосы на висках ежиком, нос красный, часто и громко крякает в усы. Тетя Таня часто приносила мне то антоновское яблочко, то грецких орехов. Ехать к ним на трамвае долго. Тогда вагончики были небольшие, при езде они бултыхались из стороны в сторону, мотор издавал звук “вай-вай-вай…” Любил я тот момент, когда мы, двигаясь вдоль Обводного канала, ныряли под железнодорожный мост витебской дороги. Становилось вдруг темно, гулко и страшновато. И еще мне нравился сероводородный запах химического завода. Но вот мы и пришли к ним. На одной стене висит ковер с изображением русских богатырей. На другой – картина, изображающая чтение манифеста об освобождении крестьян. За окном идет пушистый снег. Мы садимся обедать. Папа и дядя Ваня выпивают по стопочке, причем дядя Ваня аппетитно крякает и медленно вытирает усы. Тетя Таня – замечательная стряпуха. Особенно нравились мне ее щи с мясом. Один запах чего стоил!
             А когда мы бывали у них летом, я выглядывал из окна и видел во дворе напротив большой белый дом, пестрящий окнами. Эти окна гулко хлопали, и из них несся шум примусов и даже, как мне казалось, запах гречневой или овсяной каши… Хорошо приготовленная каша (особенно – рисовая с мясной приправой, так готовила тетя Таня) с тех пор всегда напоминает мне Баевских. В 27-м году их арестовали (была облава на частников), но потом вскоре отпустили, запретив лишь торговать.
             На Нарвском вечереет. Солнце переливается красными отблесками в верхних окнах. Улица шумит. Громыхают по булыжникам телеги. Извозчики щелкают кнутами и понукают лошадей. Мальчишки гоняют голубей, пронзительно свистя. У магазинов шум женщин, сварливые голоса, выкрики, жужжание кассы, стук весов. Мама тянет меня за руку, и я, увиливая от встречных прохожих, спешу за ней, глазея по сторонам. Вот огромный дом из белых кафельных кирпичей. Когда на него смотришь, рябит в глазах. Внизу – игрушечный магазин. В глаза бросается выставленная на витрине детская балалайка. Но мама тянет дальше. Нарвская площадь. Дымчатым силуэтом вырисовываются ворота. Свернули на Сутугину улицу. Здесь тихо. Речка “провоняловка” (Бумажный канал) несет свои черные воды. От нее разит тухлым. Высокие дома кончились. Вдоль речки тянутся покривившиеся, черные, латаные, сохранившиеся, наверно, еще с Екатерининских времен, домики. Панель сменилась на деревянный настил. Издали, с реки Екатерингофки, доносятся пароходные крики.
             В одном из таких деревянных домов живет мамина подруга по гимназии тетя Шура (Алексадра Михайловна). Темная лестница. Под ногами скрипят половицы. Мама дергает за ручку – в прихожей дребезжит колокольчик. Дверь открывает младшая сестра тети Шуры – тетя Катя. Это красивая женщина со смоляными волосами, тихая и приветливая. Она служит телеграфисткой на почте. В квартире чисто, просторно. Широкие половицы выкрашены масляной краской. Их всего три сестры: третья, старшая – тетя Сима. Пока они целуются, я бегу в кресло-качалку и качаюсь до одурения. Тетя Шура, худощавая, с охрипшим голосом, заводит граммофон. Я боюсь близко подходить к трубе, огромной, оглушительной, с черной глоткой. Женщины танцуют мазурку, венгерку, падеспань, краковяк. Я рассматриваю картинки в альбоме. Самая забавная открытка изображает маяк с прорезями на месте лучей. Сзади прикреплен картонный кружок с радужными лучами: крутишь кружок – свет переливается. На полочке – мешочек с бабками и домино. Играю с ними, как с кубиками.
             К ужину пришел священник. Он прочитал молитвы и сел за стол. Из трех сестер религиозной была только тетя Сима.
             Пройти к тете Шуре можно было и по Обводному каналу. Этот путь, хоть и более далекий, мне очень нравился, так как проходил мимо пожарной части. Сквозь низкое окно была видна пожарная техника и каски. Оторвать меня от созерцания всей этой яркой прелести было трудно. (После войны там построили флюорографический пункт; гардеробщицы жаловались, что у них почему-то стоит запах конского навоза, а это потому, что на том месте была пожарная конюшня.)

3. Тайцы, снова Сиверская, предшкольные годы, мои сны и фантазии.

             Летом 27-го года папа ушел на сборы в РККА, и дачу не снимали. Тетя Маруся взяла меня с собой в Тайцы. В последний вижу маму и Вову на перроне – они машут на прощание: “Почему они так долго не уходят домой?”
             Какой божественной показалась мне весенняя природа после пыльных городских улиц! Необыкновенная тишина и прозрачный воздух, пахнущий медом и елками. Пока тетя разбиралась с вещами , я гулял с дядей Петей и хозяйским сыном Петей по близлежащим полям. Я срывал не известные мне цветы и бежал показывать их дяде Пете. Особенно запомнилась мне луговая вероника, скромный цветочек с нежным голубым венчиком, говорящий о свежести, молодости весны. Заливались жаворонки и ветерок шумел в желтых акациях.
             Мы поселились в большой даче с мансардой. Хозяева – культурная семья сестры дяди Пети – жили внизу, в отдельном помещении. Хозяйка – Валентина Никандровна, женщина солидная, серьезная, я ее побаивался. Дочь – Евгения, ровесница Ниночки, веселая стеснительная девушка и три сына. Младший, Павлик – бойкий парнишка, с которым мы дружили все лето, средний, Борис – веснушчатый чудак и старший, Петя – здоровенный детина, все время занятый хозяйством.
             Кругом был большой сад: густые заросли малины, крыжовника,смородины. Здесь мы любили играть с Павликом.
             Скоро я начал скучать по родным. Дядя Петя и тетя Маруся принимали всякие способы , чтобы отвлечь мои мысли от родных. Сколько книжек они накупили мне, какие только не дарили игрушки! И лоток с весами и гирями, и вожжи с бубенцами, и балалайку… Но я все чаще вспоминал милую маму и плакал. Вспоминал я и наш двор, особенно почему-то мусорную кучу за сараем, с которой мы вместе с моими подругами любили сбегать наперегонки. Помню, я заплакал один раз совсем от ерунды. Нарубили в углу сада ивняку, и мы с Павликом забрались в эти прутья поиграть. И вдруг Павлик сажает на мой рукав зеленую жирную гусеницу. От неожиданности я закричал и с плачем побежал домой, за что Павлику крепко попало. Однажды, бегая по улице, я упал и раскроил себе колено. Тетушки долго бились надо мной, чтобы помазать рану йодом, но я капризничал и вырывался. Тогда они пошли на хитрость. Валентина Никандровна спрятала за спиной ватку с йодом и подошла будто бы просто посмотреть раненое место – и вдруг быстро смазала коленку. После этой “операции”, чтобы успокоить мою обиду, она повела меня, ревущего, к себе и дала мне разных интересных книг про животных и про Мурзилку, оставивших в моей памяти большой след.
             Наконец, о радость, приехали мама и Вова. Какое невыразимое счастье – уткнуться лицом в грудь мамы и радостно плакать! Нас поселили в белом домике, недалеко от дачи. Одну комнату заняла спокойная тучная, упомянутая ранее, Надежда Львовна. Рядом за плетнем жили две девушки. Они часто подходили к нашему саду и разговаривали со мной: ведь я был тогда забавным курчавым ребенком. Помню, проходили по деревне цыгане, и меня беспокойная тетя Маруся увела домой, рассказывая как эти цыгане воруют маленьких детей.
             Лето шло к концу. Павлик водил меня в малинник, и мы наедались ягод. Крыжовник почему-то мне не нравился. Под большим секретом лазал Павлик в поле и приносил охапки гороха. Однажды полезли в отгороженный участок леса, где специально разводили маслят, набрали грибов в шапки, а потом убегали от заметившего нас лесника.
             У Вовы с Петей были свои забавы: качели, ходули, опыты с электрофорной машиной. Как-то начертили они на земле огромный лабиринт и привлекли нас с Павликом ходить по нему. Это было очень интересно – выбираться из путаницы переходов.
             На улицах появились танки, чудовищные, исполинских размеров, всадники в блестящих касках с пиками – начались тактические учения. У вокзала танки брали препятствия, пехотинцы кричали “ура”.
             А мы в эти дни ожидали папиного приезда. По вечерам я подолгу глядел на железную дорогу, где со свистом бегали поезда…И вот пришли мы встречать папу утренним поездом. Публика вышла из вагонов, а папы не видно. И вдруг он вынырнул из толпы в военной форме и мешком за плечами. Интересно рассказывал он про сборы, где он был начальником химслужбы. Вытащил безделушки из сосновой коры, которые смастерил его друг, подарил мне замечательный красно-синий карандаш “Красин”. Начались прогулки в лес.
             Пахнуло осенью. В сенях у хозяев сушили рябину. Неожиданно родные уехали. В ту ночь я спал у тети Маруси. За окном дул холодный ветер, а я долго не мог уснуть и все смотрел на черный потолок с причудливыми сучками, похожими на человеческие лица. А наутро я нашел домик пустым. Наши уже уехали в город. Вскоре и меня отвезли в Ленинград.
             Из городских событий того времени помнятся церковные праздники. Они справлялись у нас регулярно. Это были незабываемые дни. Сколько было радости, когда мама готовила пасху! Выложив творожную массу из опарного горшка в формочки, мама отдавала горшок нам с Вовой, и мы соскабливали пальцами со стенок сладкую и душистую массу. Вова как-то раз пошутил: ты, говорит, надень горшок на голову, высунь язык, верти головой и все слизывай, так скорее получится. А как интересно было ходить святить яйца, пасху и куличи! И самое незабываемое – есть их в праздничной обстановке. Не менее памятны “верба”, “масленица”, “рождество”. Сколько гостей было в эти дни!
             Одним из любимых гостей был папин товарищ по службе дядя Володя (Владимир Михайлович). Это был умный, веселый человек. Он картавил. Любил он позабавить меня, сажал к себе на колени, шутил.
             После ужина гости разделялись: мужчины уходили за карточный стол играть в преферанс, там стоял туман от курения, а женщины и остальная часть гостей танцевали под вовину музыку, некотооые садились играть в лото (и я вместе с ними), слушали пение Нины Успенской, игру на скрипке Василия Алексеевича. Когда у меня начинали слипаться глаза, меня уводили в заднюю комнату спать, но я боялся один и долго кричал маму. Мама приходила: “Ну, что тебе? Ты не даешь мне спокойно посидеть с гостями”, - “Мне скучно”, - “Ну, спи,спи…” – и мама гладила меня по голове и нашептывала что-то, пока я не засыпал.

             В зимние холодные дни холодно было и у нас, особенно в гостиной. Мягкая мебель и рояль были закрыты чехлами, и мне казалось, что я на Севере, среди льдов. На окнах были ледяные наплывы, а если понюхаешь недостаточно промазанное замазкой место, то пахнет свежестью, озоном.
             Родственники забегали к нам и днем. Приходила Нина Билибина (Паникаровская в девичестве), жена брата известного художника Якова Билибина, с сыном, которого я звал Гулей (позже он учился в хореографическом училище и погиб во время войны). Надо было его забавлять.
             Однажды – звонок. Мама спрашивает по-французски: “Кей ля?” (Кто там?). Появилась какая-то остроносенькая дальняя родственница. Я ее так и стал называть: тетя Киля. Мама забеспокоилась, засуетилась, говорит мне тихонько: “ Ты не отходи от нее и все время следи, что она будет делать, а я – на кухню, что-нибудь состряпаю.” Только мама - на кухню, гляжу, эта тетя Киля подходит к буфету, раскрывает его, берет оттуда серебряные чайные ложки и сует к себе в карман. Мама попоила ее чаем, выпроводила, а после спрашивает у меня: “Ты следил за ней?” И я рассказал все, что видел. Мама всплеснула руками и очень расстроилась: оказывается, тетя Киля известна всей родне, как женщина, страдающая клептоманией. Больше она у нас не появлялась.

             Лето 28-го года представляется в моих воспоминаниях как сплошная игра. Мы поселилсь на Сиверской в небольшой даче у самой реки Оредеж. Дачу сняли вместе с семьей младшего папиного брата дяди Толи. Я любил дядю Толю, очень жизнерадостного, веселого, всегда он рассказывал что-нибудь интересное. Тетя Юля была значительно старше дяди Толи, она была любимой подругой моей мамы – спокойная, рассудительная. Надя, их дочь, старше меня на полтора года. Все лето я провел в играх с ней. Рядом с нами жили два мальчика лет четырех. Как-то мы позвали их в свой сад, и я показал им “фокус”: повел кругом дачи, и мы вновь оказались в саду. Но эти мальчики вскоре нам надоели, и мы стали играть вдвоем. У Нади была незаурядная фантазия. Она была начитана разных сказок. Во всех играх инициатива была в ее руках. Мы играли в колдунов, добрых и злых волшебников, чертили на дорожках дворцы. В плохую погоду мастерили в комнате из стульев и одеял домики и играли в зверей или ездили по комнате верхом на стульях. Помню такой случай. Надя захотела пить. Дядя Толя был в саду, он послал нас домой к шкапику: там, мол, на верхней полке стоит бутылка с кипяченой водой. Мы открыли шкаф, достали бутылку и налили содержимое в кружку. Надя хлебнула, и вдруг, вскрикнув и зажав рот, побежала из комнаты. Я с любопытством взял недопитую кружку и попробовал. Мне обожгло рот и по телу растеклось что-то горячее: это была водка. Из кухни доносился рев испуганной Нади, мама ее утешала.
             В середине лета к Наде приехала погостить ее подруга. У Нади пропал интерес ко мне, она увлеклась играми со своей подругой, я сразу почувствовал это. Я занялся рисованием. Вова мне помогал, он развивал мою художественную фантазию.
             Он собирал вокруг себя всех детей и организовывал общие игры.
             Успенские жили в своей двухэтажной даче. Диму в первый раз за это лето я увидел, когда Боря Успенский и Александр Петрович несли его на носилках мимо нашей дачи к ручью на Медвежке. Носилки были сделаны из фанерного чемодана, овального в поперечнике, и двух жердей. С Димой я играл в это лето мало, а больше интересовался его детскими книжками: здесь были сказки Киплинга, детские стихи Маршака, Чуковского, Буша и др. По вечерам в доме Успенских собирались учителя, которые тоже сняли поблизости дачу, мой папа и Успенские. Они играли в разные игры, особенно любили “писучие” игры: буриме, стихи с заворачиванием листа, сочиняли стенную газету и вывешивали ее в уборной. Газета называлась “Пук”. (Один экземпляр сохранился у Иры до сих пор.) Диму рано укладывали спать, и я садился в кресло и рассматривал книги. Кажется, я уже немного к этому времени умел читать.
             Осенью в городе у меня появились новые друзья. В яслях (на самом деле этот соседний дом назывался “Матмлад”) дворником стал дядя Леня. В саду появились две его дочери: ровесница Катя и младшая Капа(Капитолина). Мама пускала меня в ясли одного: весь сад виден из окна, не обидят, да и позвать домой просто. Туда прибегали играть и другие дети.
             Поздней осенью, когда мороз уже щипал уши и пальцы, возврашались мы с Клавдей домой. На нашем дворе было пусто. Вдруг мы увидели маленького пухлошекого мальчика. Он поскользнулся на льду, упал и заплакал. Клавдя узнала, где он живет, и мы повели его домой, сопливого и грязного. Его звали Лева. Позже он стал моим лучшим дворовым другом. Дружба состоялась через Славика, его брата, его сестру Лору, которая приходила учиться на рояле к маме и через Гогу(Игоря), среднего по возрасту брата: он был товарищем Вити Яковлева (жившего над нами), но и со мной любил поиграть.
             Привели Леву однажды к нам. Все ушли, остались мы вдвоем. Нам почему-то стало безудержно смешно, мы валялись на полу и хохотали. Лева очень любил музыку, когда он приходил, мы садились за рояль и беспорядочно трынкали на нем в 4 руки, изображая “оперу”. Играли в кубики. Разноцветные стеклянные ролики от электропроводки – это были наши солдатики. Переставляли мы их под марш, который изображали своими губами. Была у нас и такая игра: надо было обойти по периметру всю квартиру, ни разу не ступив на пол. Приходилось влезать на пыльные-препыльные шкафы, цепляться за ручки комода и так далее. Совершив “кругосветное путешествие”, мы шли чиститься и мыться: все были в пыли. К сожалению, он не умел вести себя за столом и вообще был невоспитан, так что мама его не особенно любила за такую его некультурность.
             В эту зиму я заболел корью. Вообще, болел я часто. Это же была длинная и памятная болезнь. Я видел страшные сны, как будто вся комната наполнена чудовищами и с потолка дрыгает чья-то нога, по улицам меня преследовала колдунья, наконец я дома, но колдунья свободно проникает сквозь дверную щель и щекочет меня с противным завыванием. Родители всячески старались развлечь меня. На постель навалили груду книг. Тут и журнал “Нива” за 1905 год, и роскошные сказки Пушкина с картинками Билибина, и моя любимая книга “Рак”: дядя Володя подарил старый учебник зоологии с ярко раскрашенным изображением препарированного рака. Вытащены были на свет мамины французские книги. Папа приносил мне из школьной библиотеки журнал “Еж”, покупал детские книжки. Я забавлялся воздушным шариком, пуская его под потолок и дергая за ниточку. Вова клал поверх одеяла вставную доску от стола и строил на ней из кубиков дворцы, пускал в тазу с водой лодочки. Папа показывал химические фокусы и давал самому выгибать над спиртовкой трубки. По вечерам приходила бабушки вассина сестра тетя Наташа и рассказывала мне одну и ту же сказку про бедную девочку. Приходил и доктор Галанин. Лежать надоедало, болели бока и кололись крошки от сухарей. Перед сном мама убирала постель, вытряхивала крошки, и я ложился спать “ как следует”.
             Как радостно было наконец после долгой болезни встать на ноги и впервые за долгие дни пройтись по комнатам. С непривычки кружилась голова, чувствовалась какая-то легкость в теле, и все казалось приветливым, радостным. За окном ярко блестел снег, от окон дышало свежестью зимнего утра. “Мама! Я научился говорить букву “р”! Кр-рыша, фор-рточка!” Забавно, ведь до этого я ни одного слова с буквой “р” не произнес: сработала интуиция.
             Какая замечательная была зима! На дворе лепили снежную бабу, катались с горки на санках. Помню, вовин приятель Костя катал меня быстро-быстро. Я лежал животом на санках и смотрел на мелькающий снег. Костя вывез меня на улицу и покатил по дороге. Солнце ярко блестело в сугробах, прохожие улыбались нам. На дворе я копал снег деревянной лопаткой, рыл пещеры и залезал внутрь.Уютно!..
             Весной Вова окончил девятилетку и подал заявление в институт, но его, как сына служащих, не приняли, и ему пришлось поступить в фабзауч токарем. Здесь он подружился с Наумом Цывкиным, который в 1931 году по желанию нашей мамы поселился у нас в квартире без права на площадь. (В те годы стояла угроза насильного вселения, т. к. остро стоял вопрос жилой площади.) Наум оказался чутким, деликатным евреем. 7 лет прожил он у нас, как член семьи, в мире и согласии с нами. Погиб он на фронте в финскую кампанию.
             Три лета подряд мы не снимали дачи, и в памяти нет четкости, что же происходило за эти годы. В школу я поступил лишь в 1931 году, когда мне было 8 лет, поступил я сразу во 2-й класс – но об этом я расскажу позже.
             Вернусь к 1929 году. Мама заметила, что я люблю рифмовать слова и предложила сочинить стихотворение. ( Писать и читать я научился в 6 лет.) Помню, сидел в уборной и сочинял:

На телеге по дороге

Едет-едет дядя Трога.

Вова усомнился, стоит ли мне сочинять дальше про этого дядю Трогу: “Сочиняй-ка лучше про нашего кота.” Я начал:

Жил на свете серый кот.

Мамин голос из кухни:

Серка-кот был обормот.

Вова: “Ну, сочиняй дальше.” А дальше не идет. Тогда мама и Вова помогли мне, и общими усилиями ( больше усилиями взрослых) мы сочинили так:

Серка-кот ловил мышей,

К маме нес мышей скорей,

А потом под стол бежал

И мышей он там съедал.

Раз пошел наш кот на двор

(А наш серый кот был вор).

Видит Серка между гряд

Пару желтеньких цыплят.

Слышно было только “пик” –

Съел цыплят наш Серка вмиг.

Дворник все это узнал,

Маме весточку прислал:

“Вы скорей примите меры,

А не то проститесь с Серым.”

Мама Серку наказала,

Гулять больше не пускала.

Серка больше не гуляет –

Маме сказочки читает.

             Василий Алексеевич предложил мне выступить в папиной школе с этими стихами, но когда услышал, как я их читаю, передумал: пусть с ними выступит более способный для этого мальчик постарше, школьник.
             Потом был большой перерыв в моем стихотворчестве. Когда подрос, сочинял в нашем с Женей Рябковым журнале “ Цыпленок”, а также во время домашних буриме. “Прорвало” меня в армейские годы, но об этом – в другой тетради.
             Славик помог Вове сделать радиоприемник. Самое сложное было – поставить на крыше антенну. Мама ни за что не хотела пустить Вову на крышу. Наконец, после долгих совместных уговоров папы, Вовы и Славика, она пошла на компромисс: Вову обвязали старинным красным шнуром и конец дали маме в руки. Мама и папа, держась друг за друга, уселись у чердачного окна, а Вову пустили гулять по крыше. Как только он подходил близко к краю, мама кричала: “Вовка, не смей! Вовка не смей!”
             Однажды вечером, когда мы сидели вдвоем с мамой, к нам пришла в гости тетя Шура. Желая чем-либо развлечь гостью, мама достала из-под старинного туалета три толстых книжки Игнатьева “В царстве смекалки”. Они лежали на самом полу под спудом старых газет и давно дразнили мое любопытство, но мама запрещала их доставать (это было дорогое издание). Наконец-то я смогу их посмотреть! Задачи и головоломки очень мне понравились, и я решил во что бы то ни стало написать такую же толстую и волшебную книгу. Я стал приставать к папе, чтобы он принес из школы ненужные толстые тетради. Наконец, - о радость! – тетради принесены. Я сразу же начал рисовать там лабиринты, загадочные картинки, производить всякие “магические” вычисления, чертить заумные схемы и таблицы.

Счет,

счет,

счет! –

--это было чуть ли не девизом моим в то время. (Одна из таких тетрадей у меня сохранилась.) Рисовал я там всякие “страхи”(насмотрелся иллюстраций к Гоголю), сочинял свои языки. Под влиянием “Сказок” Афанасьева, где в конце были приведены сказки на украинском и белорусском языках, я стал выдумывать язык “Кошатка”. Я составил словари, писал на этом языке. Позже, в школе, я познакомил с ним моего друга Женю.
             Для “Кошатки” я выдумал особый шрифт. В последнее лето перед школой я показал этот шрифт Коле Шаронову, двоюродному брату Левы. Коля, он был немного старше меня, предложил сколотить некоторых ребят вокруг нас и организовать секретный союз. В союз вошли я, Коля, Лева и Сережа. Каждый переписал шрифт, и мы стали писать друг другу записки только такими секретными буквами.

             Гога и Витя организовали игру в войну. Разделились на два лагеря и стали ловить друг друга в плен. У пленного выпытывали планы нападения и отнимали “секретные документы” в виде бумажки с рисунком двора и разными непонятными знаками. Потом долго ломали головы над замыслами врага. К игре примкнули девочки, и тогда мы увлеклись новой игрой: в казаки-разбойники. Прятались по подвалам. Это было очень интересно. Ребята знали какие-то тайные ходы, и мне случалось лазать в водосточных трубах.
             Гога увлекся строительством планеров. Он выносил их на двор и пускал. Планеры были то на колесах, то на пробковых поплавках, чтобы пускать по лужам. И всегда вокруг него собиралась толпа ребят. Однажды он вынес на двор ракетомобиль. Корпус бумажный, а хвост из перечницы. Он поджег хвост, ракетомобиль зашипел и побежал по земле, затем фыркнул и полетел кубарем, напугав куриц.
             В ясли были привезены старые доски и разный стройматериал. Мы испросили разрешения у дяди Лени и построили своими силами будку. Эта будка в течение всего лета служила нам и местом для игр в плохую погоду (чаще играли там в фантики), и крепостью в военных играх. Это было во вторую половину лета: каждый смастерил себе щит, меч. Гога сделал для меня копье, топорик и меч, Вова – щит с надписью “Боря – СССР”, мама сшила кольчугу с латами, папа купил пожарную каску из папье-маше – бравый солдат, да и только. С каким почтением отнеслись ко мне ребята на дворе!.. Гога и Витя вновь стали руководить игрой: они – атаманы. Строили они нас по росту и водили друг на друга, после чего мы вступали в бой. Кольнули кинжалом – значит убит, падай. Тут надо честно. На ночь мы оставили в кустах у нашей крепости часового. Когда я вечером выглянул в окно, то увидел, как к крепости подошли Катя и Капа. Тотчас на них с деревянным ножом выскочил Валя Лабутин, часовой. Затем они о чем-то поговорили, и Валя пошел домой: вероятно, девочки обещали стеречь крепость, благо, жили тут же, в здании “Матмлада”.
             На другой день игра была продолжена. На этот раз войска расположились двумя полукругами, а атаманы вышли в центр и стали сражаться. Вдруг из куста выскочил Лева Лассан. Он вспрыгнул на спину Вите и “заколол” его своим мечом. Витя театрально упал. Лева, конечно, нарушил извечное правило: поединку атаманов не мешай. Но было это все так лихо, что вызвало одобрительный гул обеих партий, и войско Гоги было признано победителем.
             А вечером нашу крепость оккупировал известный хулиган и пьяница Жоржик со своими собутыльниками, и военные игры закончились.
             Мои предшкольные годы – это годы бурной фантазии и фантастических снов. Сны сливались с грезами. Опишу несколько снов того времени.
             ...Возвращаемся из гостей. Темно. По проезжей части улицы идет толпа странных людей в высоких барашковых шапках с высокими закрученными наверху посохами. Они поют заунывную песню. “Кто это?” – А Вова отвечает: “Это ВАНЫ”.
             ...Сплошная чернота, прорезаемая тонкими, как бы я теперь сказал, лазерными лучами. Я бесплотен и летаю в космосе. Слышу мужские перекликающиеся голоса. Это Бог и его помощники создают Вселенную. Лучи – это нечто вроде строительных лесов.
             ...Я в прекрасном дворце. Мой столик-бюро с вожделенными секретными ящичками. Что-то из них достаю и иду в соседний зал, где меня ждут приятели. Все мы в средневековых одеяниях.
             ...Я, в квадратном берете, длинном черном одеянии, с деловой папкой под мышкой, выхожу из дома, запираю старинную дверь на ключ и куда-то иду по узкой улочке. Кругом готические здания. Мне низко кланяются.

--------------------------------------

4. Школа. Младшие классы. Летние месяцы.

Наконец Вова поступает в вуз, на электро-металлургический факультет индустр

-----------------------------

5. Старшие классы. Летние месяцы.

В 5-й класс мы ходили уже в другое здание, почти на углу пр. Газа и Курляндской улицы.

------------------------------------------

6. Сведения о моих родных и близких по родству.

Дедушка (папин папа) Василий Евграфович Шеломов, 1838-1915. *) Родился в Чернигове. Был незаконнорожденным. В 16 лет определен в Пермский батальон военных кантонистов, где служил барабанщиком.

-----------------------------